«Из трех тетрадей». Книга стихов (1976)
Посад
* * * («Под вечер, только сняли валенки…»)
- Под вечер, только сняли валенки,
- мороз устроил чертовщину –
- скрипел, как сторож на завалинке,
- сопел, почесывая спину,
- он знал: когда он не поленится,
- а хватит оземь рукавицы,
- в сарае вырастет поленница,
- и в доме печка задымится,
- и уголек в золу закатится,
- и, чтобы возместить пропажу,
- у печки ста́рина усядется
- разматывать слепую пряжу,
- и осмелевшие от голода
- на чердаке проснутся крысы,
- которые спаслись от холода
- лишь потому, что снег на крыше,
- и белым-белая беспутица
- в метелице угомонится,
- и если лошадь не заблудится,
- то заплутается возница,
- и то не сирины стеклянные
- засвищут из морозной рощи,
- а стрикулисты бесталанные,
- а может, их живые мощи.
- ……..
- Так сон, не зная сам, что сбудется,
- прислушивался из постели,
- как свистуны морозной улицей
- брели куда глаза глядели…
1959Илья
- То ли вёдро, то ли льет как из ведра.
- Петухи прокукарекали. Пора!
- Время делу, хватит дрыхнуть на боку!
- Взял бы палицу – да сдвинуть не могу.
- Двадцать лет уже я сиднем сижу.
- Двадцать лет уже я лежнем лежу.
- А еще десять лет мне сидеть,
- десять лет мне на дорогу глядеть.
- Дело будет, еще рано помирать.
- Три дороги мне еще выбирать.
- А покамест ни седла, ни коня –
- только песни про запас у меня.
- Сколько песен у родной стороны –
- то ли свадьба, то ли похороны:
- гляну вправо – величая поют,
- гляну влево – отпевая поют.
- Черный бор. Волчья степь. Воля вольная.
- Ой ты, родина моя! Ой ты, боль моя!
- Вот гляжу я с покаянною улыбкою:
- не покажутся ль калики за калиткою?
1960* * * («Зима. Мороз. Трусит кобылка…»)
- Зима. Мороз. Трусит кобылка
- по снегу, и – красней зари –
- на теплый злак из-под копыта
- выпархивают снегири.
- Зима. Мороз. Месить бы тесто,
- топить бы печь – да недосуг:
- вождь похоронного оркестра
- вставляет костяной мундштук.
- И бабы, закрывая трубы,
- спешат от жаркого труда
- туда, где индевеют шубы,
- туда, где трудится труба,
- туда, где всё до слез знакомо:
- слова и взгляды из-под век,
- стенокардия, и саркома,
- и долгий день, и краткий век.
- О скорбный марш – один и тот же
- средь свадеб, войн и перемен, –
- стучи, стучи в свиную кожу,
- работай легкими, Шопен!
- Смолкает разговор в народе.
- Венки выносят из дверей…
- Писать бы лучше о природе,
- ну хоть про тех же снегирей.
1960* * * («На камешке, у бережка…»)
- На камешке, у бережка
- сидит, бубнит под нос.
- – Что мелешь ты, Емелюшка?
- – Да ничего… Овес…
- Сидит да сучит бороду.
- Столетия идут.
- А бабы выйдут по воду –
- с три короба наврут.
- А слухи в каждом коробе,
- что шут его крестил:
- поймал-де щуку в проруби,
- поймал, да отпустил.
- А щука-де ученая –
- с Емелей говорит.
- О чем? Тут дело темное,
- не зря, видать, сидит.
- А смолоду, а с голоду –
- холера да война.
- – А кто же мутит воду-то?
- – А всё она, она.
- По щучьему велению –
- ступайте в печь, дрова!
- По щучьему велению –
- зубастые слова!
- У вас – волочат волоком,
- у нас – наоборот:
- летит ковер под облаком,
- крестьянский самолет.
- У вас – указ, не иначе,
- указ везет гонец.
- А мы – на печке сидючи
- прибудем во дворец.
- А в царстве замечается:
- дела идут не так.
- А в царстве заручаются –
- сиди себе, дурак.
- А он на трон не зарится,
- живет да хлеб жует.
- А щука – слышишь? – жарится.
- А сказке – свой черед.
1961* * * («Этот город деревянный на реке…»)
- Этот город деревянный на реке
- словно палец безымянный на руке;
- пусть в поречье каждый взгорок мне знаком
- как пять пальцев, – а колечко на одном!
- Эко чудо – пахнет лесом тротуар,
- пахнет тесом палисадник и амбар;
- на болотах, где не выстоит гранит,
- деревянное отечество стоит.
- И представишь: так же сложится судьба,
- как из бревен деревянная изба;
- год по году – не пером, так топором –
- вот и стены, вот и ставни, вот и дом.
- Стой-постой, да слушай стужу из окон,
- да поленья знай подбрасывай в огонь;
- ну а окна запотеют от тепла –
- слава Богу! Лишь бы крыша не текла!
1965Георгики
I
- Капуста в Павловском Посаде.
- Капуста! – и бело в глазах:
- на взбеленившемся базаре,
- и на весах, и на возах.
- Чуть свет затопит мама печку,
- и рукава я засучу,
- да наточу на камне сечку,
- да сечкой в ящик застучу.
- Как никогда легко и ясно,
- как будто в первый раз люблю:
- чисто-чисто,
- часто-часто,
- мелко-мелко
- изрублю.
- О, та капуста из раймага
- того гляди сведет с ума:
- бела как белая бумага,
- бела как ранняя зима.
- Уходит боль… Не оттого ли
- стоишь как вкопанный в дверях:
- горят, горят огнем мозоли,
- стучат, стучат во всех дворах.
- Под утро иней ляжет густо
- на крыши, взбудоражит сны.
- Скрипит, скрипит, как снег, капуста,
- и снег скрипит, как кочаны…
1960II
- В воскресный день в начале сентября,
- когда недели две до листопада,
- весь город валит валом на поля,
- в руке мешок, а на плече лопата.
- Вот здесь, вблизи проселочных дорог,
- невдалеке от заводских окраин –
- дави на штык да жми на черенок,
- поскольку ты кормилец и хозяин.
- Копай, копай, да слушай стук лопат,
- да думай, думай – тайно или явно:
- Москва слезам не верит – это факт,
- а уж районный город – и подавно.
- Он лупит завидущие глаза.
- Он тянется своей большою ложкой.
- Он, может быть, и верит в чудеса,
- но прежде запасается картошкой.
- Она прекрасна, как сама земля
- прекрасна. Отчего ж тогда не рада
- твоя душа? Какая ей досада
- на этот день в начале сентября?
1961III
- У нас живут на огороды.
- Наш первый праздник – первый сбор.
- Как бы на торжище природы,
- таскают овощи во двор.
- Как будто курица-несушка
- кудахчет по двору с яйцом,
- гремит дубовая кадушка
- с заплесневелым огурцом.
- Не знатоку чесать в затылке,
- но дело ль, числясь знатоком,
- баклуши бить, когда в парилке
- сшибают плесень кипятком?
- И вот сосед снимает китель,
- фуражку вешает на гвоздь.
- Он, огородник и любитель,
- почуял страсть и даже злость.
- О, как ему осточертело –
- дежурка… граждане… народ…
- Вот огурцы – другое дело.
- Деревня… Детство… Огород…
- Соли, соли, пока не поздно,
- смурную душу отводи,
- гляди не грозно, а серьезно
- и даже весело гляди.
- Чтобы никто не взял на пушку
- ни за понюшку табака,
- соли да камень на кадушку
- клади – тяжелый, как судьба!
1964* * * («За амбаром, за сквозным забором…»)
- За амбаром, за сквозным забором
- на тесовой струганой скамье
- говорим неспешным разговором
- со старухой о житье-бытье.
- День-деньской она всё шьет да порет,
- моет пол да садит огород
- и за мукой мученской не помнит,
- сколько лет спокойной жизни ждет.
- Да и что ей, бабе деревенской,
- что ей помнить, темной да босой?
- Николай-угодник, не побрезгуй,
- одели дешевой колбасой!
- Эх, недоля – улица да поле! –
- по-крестьянски окрестила лоб
- и сложила руки на подоле:
- – Мне б теперь попариться да в гроб.
- Не забуду: пахло свежим тесом
- и на ребра покрасневших крыш
- падал стриж и прямо перед носом
- круто взмыл, распарывая тишь.
- И томились в сумерках задворки,
- и горел как проклятый закат,
- и глядел невидящий и долгий
- взгляд ее… Ее потухший взгляд…
1965По воду
- Дня не видно за летней страдою.
- Мама знает – не буду упрямиться.
- – Ты сходил бы, сынок, за водою,
- а то вовремя мне не управиться.
- Я пойду за палатку, за церковь,
- буду ведра на дужках раскачивать,
- а потом зацеплю на зацепку,
- стану медленно ворот раскручивать.
- Вот кручу я, а сам вспоминаю
- всё о ней да о ней – на беду мою,
- и пока я ведро подымаю,
- обо всем, обо всем передумаю.
- Изменить ничего не изменишь,
- крутишь ручку – она уже теплая.
- Ах, колодец, тебя не измеришь –
- темен сруб, как душа ее темная.
- Подымать – это надо привычку.
- Расплескаешь… А к слову заметится:
- не поймать, если выпустишь, ручку –
- как ошпаренная завертится.
- Я ведро подымаю руками,
- а бока запотевшие, потные.
- Я к ведру прилипаю губами –
- словно губы ее: холодные.
- Ходит в горле кадык, льет за ворот.
- Рукавом – не подумайте: плачу я –
- утираюсь и снова за ворот,
- жму на ручку – а ручка горячая.
- Я спешу: мама ждет не дождется,
- а ведро так и ходит по проводу,
- так и бьется о стенки колодца!
- – Как за смертью слать тебя по воду.
1960* * * («Уходим – разно или розно…»)
- Уходим – разно или розно.
- Уйдем – и не на что пенять.
- В конце концов, не так уж поздно
- простить, хотя и не понять.
- И не понять… И только грустно
- свербит октябрь, и потому –
- яснее даль, темнее русло,
- а выйду – в листьях потону.
- О шелест осени прощальный,
- не я в лесу, а лес во мне –
- и плеск речной, и плес песчаный,
- и камни на песчаном дне.
- Набит язык, и глаз наметан.
- Любовь моя, тебя ль судить?
- Не то чтоб словом, а намеком
- боюсь тебя разбередить…
1960* * * («Класть ли шпалы, копать ли землю…»)
- Класть ли шпалы, копать ли землю
- хоть несладко, да не впервые.
- Вот и выдалось воскресенье,
- о плечистая дева Мария.
- В рельсы вмерз аккуратный домик
- в стороне от транзитных линий.
- Хлопнешь дверью – как на ладони
- водокачка да острый иней.
- В полушубке, сидящем косо,
- в черных чесанках, сбитых набок,
- покрасневшая от мороза,
- волочишь ты мужичий навык.
- Ты приходишь в пару из стужи,
- в белом облаке довоенном –
- вот он, дом: ни отца, ни мужа,
- только снимки – в упор – по стенам.
- В жадном взгляде, в святом упрямстве,
- в складках рта, где легла забота –
- и нелегкое постоянство,
- и неженская та работа.
- По привычке хоть что-то делать
- и пошила, и постирала.
- Вот и нечего больше делать.
- Постелила… Постояла…
- Руку вытянешь – никого там.
- Закричала бы что есть мочи!
- …Бьет прожектор по синим стеклам.
- Мелко вздрагивает вагончик.
- Притерпелось – и не изменишь,
- под соседний стук засыпаешь
- и куда-то всё едешь, едешь,
- а куда – и сама не знаешь.
1959* * * («Непостоянная погода…»)
- Непостоянная погода –
- то заморозки, то жара –
- как непосильная свобода
- меня преследует с утра.
- И то сказать: ложусь я поздно,
- встаю с тяжелой головой
- и грустно слушаю, как грозно
- гремит прибой береговой.
- И грустно думаю… Когда-то,
- возможно, что еще вчера,
- росла сосна… Теперь опята
- растут на пне среди двора.
- К чему бы эта чертовщина?
- К разладу? К осени? К зиме?
- Еще не умер – годовщина
- со дня кончины на уме.
- И на душе темно от мути,
- и смутно помнится мечта
- вздремнуть в бревенчатом уюте
- на печке, теплой от кота.
- Куда хватил! Чиновник бедный,
- в кругу своих чиновных дел
- томимый скукой кабинетной,
- запечных сказок захотел?
- Так вот она, твоя морока,
- твоя дорога, дуралей:
- ищи, как говорится, Бога
- в себе самом, да слезы лей,
- да простодушно жди у моря
- погоды с первым комаром,
- да мыкай счастье или горе
- с терпеньем, равно и с добром.
- А если дождь без передышки,
- то кто же в этом виноват?
- Едва забудешься – все шишки
- тебе на голову летят.
1964* * * («Начальник милиции вышел в отставку…»)
- Начальник милиции вышел в отставку.
- Как после болезни идет на поправку:
- пьет с ложечки, смотрит семейные фото,
- пока не осилят хандра и дремота.
- Вот, поднятый гимном, едва не спросонок
- он шлепает в белых казенных кальсонах.
- Потом, не по букве служебной науки,
- на них надевает гражданские брюки.
- Потом, расправляя за поясом складки,
- на воздух выходит. Глядит: всё в порядке.
- Вот, чиркая спичкой, садится на лавку.
- Он здесь размышляет. Он вышел в отставку.
- Весомые даты… Высокие вехи…
- Висят в гардеробе былые доспехи.
- Но жизнь прожита – ни почета, ни славы,
- лишь хваткая память: статьи да облавы,
- конспекты основ да разносы в дежурке,
- да злые окурки, да шнур в штукатурке.
- А жил он, по совести, не без приварка,
- закону служил, как овчар и овчарка,
- да боком выходят его аппетиты:
- и овцы не целы, и волки не сыты.
- Ну хватит! – он в лавку воткнул папиросу.
- Чего рассуждать! – он берется за прозу,
- за тяпку берется – окучивать грядки.
- – Как жизнь? – говорю.
- – Ничего. Всё в порядке.
1961Попугай
- Мой удел невелик. Полагаю,
- мне не слышать медовых речей.
- Лучше я заведу попугая,
- благо стоит он тридцать рублей.
- Обучу его разным наукам.
- Научу его всяким словам.
- На правах человека и друга
- из него человека создам.
- Корабли от Земли улетают.
- Но вселенская бездна мертва,
- если здесь, на Земле, не хватает
- дорогого для нас существа.
- Друг предаст, а невеста разлюбит,
- отойдет торжествующий враг,
- и тогда среди ночи разбудит
- вдохновенное слово:
- – Дур-рак!
- Что ж, сердись, если можешь сердиться,
- да грошовой едой попрекай.
- Бог ты мой, да ведь это же птица,
- одержимая тварь – попугай!
- Близоруко взгляну и увижу:
- это он, заведенный с утра,
- подарил мне горячую крышу
- и четыре холодных угла.
- Так кричи над разбуженным бытом,
- постигай доброту по складам.
- Я тебя, дуралея, не выдам.
- Я тебя, дурака, не продам.
1961Дельвиг
Из трубки я выдул сгоревший табак,
Вздохнул и на брови надвинул колпак.
А. Дельвиг
- В табачном дыму, в полуночной тоске
- сидит он с погасшею трубкой в руке.
- Смиренный пропойца, набитый байбак,
- сидит, выдувая сгоревший табак.
- Прекрасное время – ни дел, ни забот,
- петух, слава Богу, еще не клюет.
- Друзья? Им пока не пришел еще срок –
- трястись по ухабам казенных дорог.
- Любовь? Ей пока не гремел бубенец,
- с поминок супруга – опять под венец.
- Век минет, и даром его не труди,
- ведь страшно подумать, что ждет впереди.
- И честь вымирает, как парусный флот,
- и рыба в каналах вверх брюхом гниет.
- Жизнь канет, и даром себя не морочь.
- А ночь повторяется – каждую ночь!
- Прекрасное время! Питух и байбак,
- я тоже надвину дурацкий колпак,
- подсяду с набитою трубкой к окну
- и сам не замечу, как тихо вздохну.
- Творец, ты бессмертный огонь сотворил:
- он выкурил трубку, а я закурил.
- За что же над нами два века подряд
- в ночах обреченные звезды горят?
- Зачем же над нами до самой зари
- в ночах обреченно горят фонари?
- Сидит мой двойник в полуночной тоске.
- Холодная трубка в холодной руке.
- И рад бы стараться – да нечем помочь,
- уж больно долга петербургская ночь.
1962* * * («В полуночь петух на деревне…»)
- В полуночь петух на деревне
- кричал, и в соседних дворах
- собаки зашлись, и деревья,
- обстав, скрежетали впотмах.
- И желуди шлепались оземь,
- шурша в прошлогодней листве
- как мыши, и шастала осень,
- с которой я в дальнем родстве.
- Я понял: погода ломалась,
- накатывался перелом,
- когда топором вырубалось
- всё то, что писалось пером;
- когда отсыревшая спичка
- от медленного сквозняка
- шипела и фыркала вспышка,
- как кошка во тьме чердака.
- И я, ослепленный доверьем,
- не ведал, что мне на роду,
- но пристально слушал деревья,
- уставив глаза в темноту…
1963* * * («Еще темны леса, еще тенисты кроны…»)
- Еще темны леса, еще тенисты кроны,
- еще не подступил октябрь к календарю,
- но если красен клен, а лес стоит зеленый,
- – Гори, лесной огонь! – я говорю.
- А он, лесной огонь, до срока затаится,
- он в рощу убежит, чтоб схоронить пожар,
- но если красен клен – и роща загорится
- и засвистит, как тульский самовар.
- Гори, лесной огонь, багровый, рыжий, алый,
- свисти в свое дупло тоской берестяной.
- Не надо ничего – ни денег мне, ни славы,
- покуда ты горишь передо мной.
- У нас одна душа в сквозном и скудном мире,
- и дом у нас один – ни крыши, ни угла.
- Гори, лесной огонь, лети на все четыре
- и падай на спаленные крыла!
1963* * * («Гибрид пекарни с колокольней…»)
- Гибрид пекарни с колокольней,
- завод, где плоть перегорает,
- трубою четырехугольной
- седьмое небо подпирает.
- А отдаленнее и ниже,
- вокруг хозяйства заводского –
- прах, расфасованный по нишам
- в стенах монастыря Донского.
- Я, разводя кусты руками,
- брожу здесь утром спозаранок,
- где урны белыми рядами
- глядят на мир из темных рамок.
- Глядят глазами тайной тайных,
- ведут торжественной строкою
- от фотографий моментальных
- к монументальному покою.
- А мне – и памяти не надо,
- мое со мной, и тем пристрастней
- гляжу, не отрывая взгляда,
- с улыбкой, может быть, напрасной.
- Что смерть? Мне выход не заказан.
- Когда черед придет за мною,
- перед живыми я обязан
- лежать в земле и стать землею.
- Она опять придаст мне силы,
- я вскину ствол наизготовье,
- ветлою встану из могилы
- у собственного изголовья.
- А им – ничем не стать отныне:
- ни земляникой, ни ветлою.
- Их обособила гордыня,
- подняв свой пепел над землею.
- Ах, мальчик, что он понимает,
- когда, захваченный игрою,
- их простодушно поливает
- водопроводною водою?
1963* * * («Когда бомбили Мюнхен и предместья…»)
- Когда бомбили Мюнхен и предместья,
- засыпав город щебнем и золой,
- когда проклятья и моленья вместе
- слились над обезумевшей землей
- в едином вопле к Богу или в Бога,
- в зверинце, на активной полосе,
- сошли с ума и умерли от шока
- двенадцать низкорослых шимпанзе.
- Как некогда, воспрянувши из гроба,
- Сын Человеческий приял небесный сан,
- так в смерти шимпанзе воскрес бонобо –
- разумный вид – и высший – обезьян.
- О истина, темно твое служенье,
- покуда ты сомнительным родством
- пытаешь на разрыв и растяженье
- и объявляешь высшим существом.
- И если я под страшным подозреньем –
- отныне до неведомого дня, –
- прошу тебя, карай меня презреньем,
- но только не испытывай меня.
1963* * * («Что там? Босой и сонный, выберусь из постели…»)
Н. Н. Вильмонту
- Что там? Босой и сонный, выберусь из постели,
- дверь распахнув, услышу, как на дворе светает:
- это весенний гомон – на лето прилетели,
- это осенний гогот – на зиму улетают.
- Круг завершен, и снова боль моя так далёка,
- что за седьмою далью кажется снова близкой,
- и на равнине русской так же темна дорога,
- как от стены Китайской и до стены Берлинской.
- Вот я опять вернулся, а ничего не понял.
- Боль моя, неужели я ничего не значу,
- а как последний олух всё позабыл, что помнил,
- то ли смеюсь от горя, то ли от счастья плачу?
- Бог мой, какая малость: скрипнула половица,
- крикнул петух с нашеста, шлепнулась оземь капля.
- Это моя удача клювом ко мне стучится,
- это с седьмого неба наземь спустилась цапля.
- Вот уже песня в горле высохла, как чернила,
- значит, другая повесть ждет своего сказанья.
- Снова тоска пространства птиц подымает с Нила,
- снова над полем брезжит призрачный дым скитанья…
1964* * * («Как в сундуке двойное дно…»)
- Как в сундуке двойное дно,
- так в слове скрыта подоплека,
- когда подумаешь одно,
- а выйдет новая морока.
- Не потому, что дождь из туч
- садит, как из водопровода,
- а потому, что невезуч,
- вздохнешь: – Хорошая погода.
- Глядь, попадешь впросак опять,
- дурнушке скажешь: – Ты прекрасна, –
- а уж потом не расхлебать
- семейной каши – и напрасно.
- Я потрясен – какой разброд,
- я с толку сбит – какие толки:
- а вдруг весь мир наоборот
- идет от некой оговорки?
- Ведь и пророки от наук
- до несусветных истин падки:
- а вдруг всё сущее вокруг –
- предмет нелепой опечатки?
- Как знать! Не так ли сквозь туман
- всё видишь двойственно и зыбко:
- а ну как жизнь – самообман,
- неустранимая ошибка?
1965* * * («Я не знаю, как ночь коротаю…»)
- Я не знаю, как ночь коротаю,
- хоть убейте, понять не могу:
- лишь руками взмахну – и взлетаю,
- и летаю – на правом боку.
- Бестелесный как ангел небесный,
- я над бездной парить не боюсь,
- потому я так легок над бездной,
- что бессмертен, пока не проснусь.
- А проснусь – снег за окнами валит,
- я на койке лежу, как лежал.
- Котелок мой горяч, да не варит:
- неужели я ночью летал?
- Если так, значит, чудо возможно,
- значит, можно ни свет ни заря
- ощутить, как земля осторожно
- убывает в канун января.
- Стоит только мозгами раскинуть
- и, покуда от сна не восстал,
- вскинуть веки и руки раскинуть –
- и летишь, как в полуночь летал.
1964* * * («Что делать мне, говоруну…»)
- Что делать мне, говоруну,
- когда мне дома не сидится,
- когда проворная синица
- торопит позднюю весну?
- Когда в распахнутом окне
- гудит черемуха и тает,
- когда терпенья не хватает
- торчать в дому – что делать мне?
- Не лучше ль наложить запрет
- на филькин труд, на кучу хлама
- и посмотреть на вещи прямо?
- Конечно лучше – что за бред!
- Не лучше ль из дому во двор
- пройти небрежно и лениво,
- и постоять, и выпить пива?
- Конечно лучше – что за вздор!
- Так выпьем, разведем бобы
- с гуляками и остряками!
- Так нет же – развожу руками
- и слизываю соль с губы.
- Ах, черт, какая дребедень!
- Я злюсь и курицей мореной
- на загогулине мудреной
- вишу как проклятый весь день.
- И надвигается разлад,
- где строгость переходит в праздность,
- и тяготит несообразность,
- и скачут мысли невпопад.
- Я сбился с ног и в тишине
- руками голову сжимаю
- и ничего не понимаю:
- – Что делать мне?..
1965В паводок
- Свежим утром, покуда светает
- в деревянном и низком краю,
- медный колокол медленно мает
- безъязыкую службу свою.
- Облупилась яичная кладка,
- сгнил настил до последней доски.
- Посреди мирового порядка
- нет тоскливее здешней тоски.
- Здесь, у темной стены, у погоста
- оглянусь на грачиный разбой,
- на деревья, поднявшие гнезда
- в голых сучьях над мутной водой;
- на разлив, где, по-волчьему мучась,
- сходит рыба с озимых полей,
- и на эту ничтожную участь,
- нареченную жизнью моей;
- оглянусь на пустырь мирозданья,
- подымусь над своей же тщетой,
- и – внезапно – займется дыханье,
- и – язык обожжет немотой.
1964* * * («Когда верблюд пролез…»)
- Когда верблюд пролез
- в игольное ушко –
- перебродил прогресс,
- и зло в добро ушло,
- и разомкнулся круг
- истории Земли,
- и Свет из первых рук
- явил дела свои.
- Был бесконечный день,
- повернутый к теплу,
- и влажная сирень
- стучала по стеклу.
- Был бесконечный час,
- пронзительный как стих,
- и что-то зрело в нас,
- что выше нас самих.
- Неслышимый на слух,
- невидимый на глаз,
- бродил единый Дух,
- преображавший нас.
- Он зябликом в лесу
- свистел на сто ладов,
- да так, что на весу
- сорваться был готов.
- И тонкий-тонкий звук
- терялся вдалеке,
- и я – как всё вокруг –
- висел на волоске.
1965* * * («В нашем городе тишь да гладь…»)
Ю. Ряшенцеву
- В нашем городе тишь да гладь,
- листья падают на репейник,
- в оголенном окне видать,
- как неслышно пыхтит кофейник.
- Ходят ходики, не спеша
- поворачиваясь на гире,
- и, томясь тишиной, душа
- глохнет в провинциальном мире.
- Что он слышит, мой мертвый слух?
- То и слышит, что слушать больно:
- как хрипит под ножом петух,
- как корова мычит на бойне?
- В нашем городе тишь да крышь,
- что мы знаем – не знаем сами,
- но за что ни возьмись – глядишь,
- не сойдутся концы с концами.
- И поймешь в невеселый час,
- что на осень нашла проруха:
- просвистелась она – и нас
- оглушила на оба уха.
- Оголила сады насквозь
- и дала разглядеть сквозь слезы,
- как летят, разлетаясь врозь,
- лист осины и лист березы…
1965Похвала Державину, рожденному столь хилым, что должно было содержать его в опаре, дабы получил он сколько-нибудь живности
- Малец был в тесто запечен
- и, выйдя на дрожжах оттуда,
- уже в летах, зело учен,
- подумал: – Нет добра без худа.
- А был он тертым калачом,
- врал правду, но, как говорится,
- уж коли Оры за плечом,
- то что тебе императрица.
- Ну кто бы знал, какой обман –
- наутро лечь, в обед проснуться
- и только вычистить кафтан,
- как – бац! – на рифме поскользнуться.
- Ну кто бы думал, что за прыть –
- водить императрицу за нос
- и с тем предерзостно открыть
- свой век, на будущий позарясь.
- Пока он дрых за семерых,
- все хлебы время перемесит,
- и глядь – на чашах мировых
- нас недоносок перевесит.
- Первейший муж, последний жох,
- не про тебя моя побаска:
- я сам не плох, но – видит Бог –
- не та мука, не та закваска.
- Малец, себя не проворонь –
- ори! А нету отголоска,
- как он – из полымя в огонь –
- не можешь? В том-то и загвоздка!
1965* * * («Я не помнил ни бед, ни обид…»)
- Я не помнил ни бед, ни обид,
- жил как жил – и во зло, и во благо.
- Почему же так душу знобит,
- как скулит в непогоду дворняга?
- Почему на окраине дней
- самых ясных и самых свободных
- так знобит меня отблеск огней
- и гуденье винтов пароходных?
- Верно, в пору стоячей воды
- равновесия нет и в помине,
- и предчувствие близкой беды
- открывается в русской равнине.
- И присутствие снега и льда
- ощущается в зябком дыханьи,
- и такая вокруг пустота,
- что хоть криком кричи в мирозданье.
- Никого… Я один на один
- с прозябаньем в осенней природе,
- в частоколе берез и осин,
- словно пугало на огороде.
- Мы срослись. Как река к берегам
- примерзает гусиною кожей,
- так земля примерзает к ногам
- и душа – к пустырям бездорожий.
- Видит Бог, наше дело труба!
- Так уймись и не требуй огласки.
- Пусть как есть торжествует судьба
- на исходе недоброй развязки.
- И, пытая вечернюю тьму,
- я по долгим гудкам парохода,
- по сиротскому эху пойму,
- что нам стоит тоска и свобода.
1965Имя
* * * («Я назову тобой бездомный год…»)
- Я назову тобой бездомный год,
- кочевий наших пестрый обиход,
- и ночь в окне, и лампу на стене,
- и тьму привычек, непонятных мне.
- Я назову тобой разлив реки,
- избыток жизни с привкусом тоски.
- Пусть даже ты уйдешь – я не умру.
- …и тень в жару, и зяблика в бору.
- Пусть даже ты уйдешь – я буду знать,
- что, названная, прибежишь опять,
- хотя тебе и будет невдомек,
- что я один, но я не одинок,
- что ты как дух со мной наедине.
- …и ночь в окне, и лампу на стене.
1966* * * («Я и сам не пойму, что к чему…»)
- Я и сам не пойму, что к чему:
- как-то листья летят безоглядно,
- что-то стало прохладно в дому.
- Ну да что нам терять? Ну да ладно!
- Ведь и так, изведясь без вины,
- на окраине бабьего лета
- мы пропаще с тобой влюблены –
- да еще и потерянность эта!
- Ведь и так в двух шагах от беды,
- белой изморозью хорошея,
- на траве проступают следы –
- да еще эти пальцы на шее!
- Для того ли нас в глушь занесло
- и свело под случайною крышей,
- чтобы после листвой занесло
- и засыпало вьюгой притихшей?
- Неужели когда-то потом
- в этом крае, таком нелюдимом,
- даже память затянет как льдом,
- или пуще – развеется дымом?
- Но представишь другую судьбу,
- и следы, и порошу густую –
- а, да что! – Закрывай-ка трубу,
- всё и так прогорело вчистую!
1967Баллада о реставраторе
Н. Воробьеву
- Опять качаются над ребрами дворов
- на белых ветках стаи черных воробьев.
- Как скоморохи у боярского крыльца,
- они качаются, покачиваются.
- И – гайда! гайда! – с метой песьей головы
- метет метелица по улицам Москвы.
- И снег опричный заметает с головой
- тупик кирпичный, переулок Угловой.
- А наверху – под самой крышей – в мастерской
- затворник дошлый горбит спину день-деньской.
- Он в три погибели согнулся над доской
- с улыбкой ангельской, с ухваткой воровской.
- Он одержим сегодня зудом ремесла,
- разводом линий, оперением крыла.
- Среди летящих и парящих – хоть убей! –
- он самый стреляный и черный воробей.
- Пусть образ вечности олифою покрыт,
- а он, прищурившись, на время поглядит.
- Компресс наложит и, задумавшись, замрет
- и три столетья вместе с марлей отвернет.
- И только вздрогнет, как откроется впервой
- печальный облик за печатью снеговой.
- И только ахнет, как по замыслу Творца
- лик сострадания проступит из лица.
- Вот, друг мой, истина! Не тот сегодня век,
- не та метелица, и улица, и снег.
- Но, понимаешь ли, хотя и век не тот,
- а не поймешь, в какую сторону метет.
- К чему качаются над ребрами дворов
- на белых ветках стаи черных воробьев?
- Зачем, как сирины под дробью ледяной,
- зрачки мазуриков шныряют за спиной?
- Зло крыто охрою. История в крови.
- Но ангел падший домогается любви.
- И снег всё пристальней, но как бы ни мело,
- утишим зло – у нас такое ремесло.
- Проверим заново – ты кисть, а я перо.
- Что нам в укор? Добро не может быть старо.
- И кто-то в будущем таким же декабрем,
- быть может, вспомнит нас – с печалью и добром.
1967* * * («Я был разбужен третьим петухом…»)
- Я был разбужен третьим петухом,
- будильником, гремучими часами,
- каким-то чертом, скачущим верхом
- на лошади, и всеми голосами –
- я был разбужен из небытия
- с душою как сумою переметной.
- И я услышал: это жизнь моя
- меня звала, пока я спал как мертвый.
- Была заря, и за рекою луг
- сверкал росой, и зыбилось теченье,
- и, пробуждаясь, было всё вокруг
- исполнено иного назначенья.
- Я видел: мир себя же самого
- ломал и ладил волей своенравной.
- И я подумал, глядя на него:
- покуда он во мне, я в нем как равный.
- Когда он вправду одухотворен
- людским умом и разумом звериным,
- да будет он не скопищем имен,
- но Именем, всеобщим и единым!
1965Обращение к шарманщику Шаво из духана «Бетани»
- Аллаверды к тебе, мой милый!
- Ты видишь, я еще не пьян,
- а потому в пирушке мирной
- хочу и я поднять стакан.
- Ну кто не знает, северяне
- не любят говорить красно.
- Но этот запах из марани!
- Но это красное вино!
- Я век бы жил анахоретом,
- но, если теплится огонь,
- я так скажу: живи поэтом! –
- и к сердцу прислоню ладонь.
- Давай, Шаво, крути шарманку,
- крути, выкручивай до дна!
- Скажи, за душу наизнанку
- не мало ли – глоток вина?
- За душу ребрами наружу
- не много ли – вина глоток?
- Верти, верти, бери за душу,
- лей родниковый кипяток…
- Спасибо, друг! Ты видишь, милый,
- как песне плачется легко
- над грибоедовской могилой
- и над могилою Нико.
- Быть может, если будем живы,
- мы вспомним как-нибудь потом,
- как вызывающе красивы
- мы были в дружестве своем.
- Мы вспомним, как на горной выси,
- смотря на гибельный предел,
- мы пили за ночной Тбилиси,
- а ты нам музыку вертел.
1967* * * («Душа чему-то противостоит…»)
- Душа чему-то противостоит –
- безверью ли, тоске иль вырожденью,
- но ей, как одинокому растенью,
- в чужую тень склониться предстоит.
- Взгляни, как сладко ягоды висят,
- но слаще среди них чужая ветка.
- – Малина ваша проросла в наш сад, –
- через забор мне говорит соседка.
- Да что малина, если с давних пор
- и сорняки опутали округу,
- и поле с лугом тянутся друг к другу,
- и безоглядно тянется простор –
- куда? к чему? не всё ли нам равно! –
- к земле чужой или к звезде горящей,
- к неведомой, но чаемой давно
- какой-то бездне противостоящей…
- …………..
- …………..
- …………..
- …………..
1967* * * («Я отходил от свежей памяти…»)
- Я отходил от свежей памяти.
- Не забывал, а забывался.
- Бывало, выбираясь на люди,
- молчал да в угол забивался.
- И чай помешивая ложечкой,
- вдруг вздрагивал как от укола:
- то захолонеет под ложечкой,
- то кипятком ошпарит горло.
- И обожжет напоминание,
- когда, не подавая виду,
- войдет она на посмеяние,
- гордячка, довершить обиду.
- Она войдет в мое забвение
- и руки белые заломит,
- и как при солнечном затмении
- на мирозданье псы завоют.
- И расставаясь не оглянется,
- и в пустоту уйдет как сгинет.
- И час по часу год протянется.
- И постепенно чай остынет.
- Потом тоска моя как облако
- в мороз рассеется из дому.
- Потом ни имени, ни облика,
- хотел бы вспомнить – да не помню…
1965* * * («Отцветает миндаль, и айва уже следом цветет…»)
- Отцветает миндаль, и айва уже следом цветет,
- хорошо мне да жаль, что и этот мираж опадет;
- и легко мне да грусть как сиверко снежит деревца,
- всё проходит, но пусть золотится хоть эта пыльца.
- Ты не вей, ветровей, не отряхивай цвета в садах,
- хоть на миг пожалей этот белый и розовый прах;
- хочешь море взволнуй, хочешь пыль над дорогами взвей,
- только пуха не сдуй – это весть от подруги моей.
- Как она далека, как боюсь я ее потерять,
- и такая тоска – только имя ее повторять;
- ах, не всё ли равно, чьей тоской этот прах воскрылен,
- длинной веткой в окно постучать бы, да час неровен.
- Ты на север махни с нерастаявших гор, снеговей,
- и во двор заверни, осыпая с рябин снегирей;
- может, глянет она и ни зги не увидит в окне,
- скажет: – вот и весна! – и подумает вдруг обо мне…
1969* * * («А в нашем саду поселились вороны…»)
- А в нашем саду поселились вороны.
- Вьют гнезда. Ломают сушняк на дубах
- и каркают так, что качаются кроны
- от ора и в душу вселяется страх.
- Да вправду ль вороны? Не спутать бы мастью,
- не вспомнить бы зоркой приметы потом:
- ворона к ненастью, а ворон к несчастью.
- К чему же отец тычет в небо шестом?
- Ах, Господи, что за содом! Неужели?
- Не знаю, не знаю… Лишь в этот приезд
- заметил, как мать и отец постарели.
- Не знаю, не знаю, к чему этот шест.
- …Как билось оно – не от той ли печали? –
- над шумным гнездом вороное крыло!
- А ветви шумели. А птицы кричали.
- А солнце, весеннее солнце пекло.
- Хоть гром бы свалился вороньей напастью!
- Хоть ливень бы хлынул на наше жилье!
- Ворона к ненастью, а ворон к несчастью.
- Вороны иль вороны?
- – Кыш, воронье!
1968В грозу
- Такое удушье стояло в ночи,
- недаром весь вечер кричали грачи,
- кричали, кричали, кричали истошно,
- и было от грая уснуть невозможно.
- Когда ж я уснул на какой-нибудь час,
- раскатистый грохот пространство потряс,
- и вжались пружины, – чтоб им провалиться! –
- я раньше вскочил, чем успел пробудиться.
- Лил ливень. Металась сирень за окном,
- и крыша слепила зловещим огнем.
- Я только очнулся, окно затворяя,
- как вспыхнула вспышка, на миг озаряя
- все мокрые крыши, весь вымокший сад,
- и грянул – я так и отпрянул! – разряд,
- и я, как цыпленок, забившись под клушу,
- не знал, куда деть оробевшую душу.
- Не так ли когда-то – конечно, не так! –
- глядел Зороастр в ослепляющий мрак
- из храма и, гневную чуя тревогу,
- пророк выходил исповедаться Богу.
- Лил ливень. Гремел за раскатом раскат.
- А он подымал испытующий взгляд
- и смерти искал, но ревнивая Сила
- его – поборовшего робость – щадила.
- Лил ливень. Металась сирень за окном.
- И саднило душу совсем об ином.
- …Металась, металась, металась тревожно,
- и трепета было унять невозможно.
- Казалось, весь мир трепетал под дождем,
- а я всё следил – подождем, подождем! –
- следил из окна с восхищеньем и злобой:
- не хочешь ли выйти? Попробуй, попробуй…
1968Барков
- Храпел мясник среди пуховых облаков.
- Летел ямщик на вороных по звездной шири.
- А что же ты, иль оплошал, Иван Барков?
- Опять посуду бил и горло драл в трактире.
- А утром бил уже в Зарядье барабан.
- Уже в рядах кричали лавочники с ражем.
- А что же ты, иль не очухался, Иван?
- Опять строчил срамные вирши под куражем.
- Не тяжко пьянство, да похмелье тяжело:
- набрешут досыту, а свалят на Баркова.
- Такое семя крохоборское пошло,
- что за пятак себя же выпороть готово.
- Назвать по имени – срамнее не назвать!
- Что Сумароков, не ученая ль ворона?
- Недаром шляпу так и хочется сорвать:
- – Привет, почтеннейший, от русского Скаррона!
- И вам почтение, отцы гражданских од!
- Травите олухов с дозволенным задором,
- авось и вам по Божьей воле повезет
- и петь забористо, и сдохнуть под забором.
- Травите общество. Ручаюсь головой,
- что вы воистину смелы до первой драки.
- Но гром прокатит по булыжной мостовой,
- и ваши дерзкие слова – под хвост собаке!
- Но вздор накатит – и разденется душа,
- и выйдет голая – берите на забаву.
- Ах, Муза, Муза, – до чего же хороша! –
- идет, бесстыжая, рукой прикрыв жураву.
1968* * * («Когда в поселке свет потух…»)
- Когда в поселке свет потух,
- и прокричал со сна петух,
- и прошумели ветви яблонь,
- я, вздрогнув, ощутил на слух
- тот пленный отчужденный дух,
- который был природой явлен.
- Стояла ночь, и лай собак
- стихал, усугубляя мрак,
- и, стихнув, не давал забыться,
- и мысль неловко, кое-как
- толкалась, как ручей в овраг,
- ища, во что бы воплотиться.
- Наверно, там, таясь за тьмой,
- досадная себе самой,
- она текла прямей и шире,
- а я, ее исток прямой,
- я так хотел, чтоб голос мой
- как равный воплотился в мире.
- Я так хотел найти слова
- бесхитростного естества,
- но чуждо, чуть касаясь слуха,
- шуршала мокрая трава,
- шумела черная листва –
- свидетельства иного духа.
- И в кадке с дождевой водой
- дрожала ржавою звездой
- живая бездна мирозданья.
- Не я, не я, но кто другой,
- склонясь над млечною грядой,
- оставил здесь свое дыханье?
1968Осенины
- Так дышится легко, так далеко глядится,
- что, кажется, вот-вот напишется страница.
- О чем? Поди скажи! О том, как безутешно
- повернута на юг открытая скворешня?
- Или о том, как гром окраинами бродит,
- и листопад идет, и молодость проходит?
- Что скажешь? Как поймешь? Возьмешь ли грех на душу
- нарушить тишину? – И словом не нарушу!
- Лишь длинно погляжу на снявшуюся стаю,
- как будто этот мир и сам я покидаю.
- И оброню перо, и сердцем просветлею,
- и – разом – подымусь над участью своею.
- Я жил. И я ушел. И нет меня в помине.
- И тень моя скользит неслышно по равнине.
- И так мне высоко, что это ли не чудо –
- оборотись – глядеть с улыбкою оттуда?
1968* * * («Всю ночь громыхал водосток…»)
- Всю ночь громыхал водосток,
- лилось через край из кадушки,
- кололо перо из подушки –
- и мне не спалось. Я не мог
- согреться и еле дремал,
- под бок подоткнув одеяло,
- и что-то меня донимало,
- а что – я едва понимал.
- Шел снег вперемежку с дождем,
- светало, и в ситничке редком
- я видел себя малолетком
- в том ситцевом городе, в том
- чужом полуночном саду,
- где были знакомы все щели,
- где яблоки райские зрели –
- ах, как они вязли во рту!
- Я видел Покровский бульвар,
- бездомность, и юность больную,
- и женщину немолодую,
- и первый восторг, и кошмар
- познанья: – Не хочешь ранет? –
- Нелепица мысль бередила,
- и жалко мне юности было
- и тех неприкаянных лет.
- Мне грустен был прежний удел,
- но дорог. Какая досада,
- что яблок из райского сада
- мне больше не рвать. Я глядел
- на тридцатилетний итог
- с надеждой и смутной виною
- и слушал, как пахнет весною
- шумящий внизу водосток.
- Ну что же! Я видел насквозь
- все сроки – и не отрекался.
- Нечаянно дождь оборвался,
- а в кадку лилось и лилось.
- И думал я, слушая шум,
- быть может, впервые свободно
- о жизни – и всё что угодно
- легко приходило на ум.
1969* * * («…Я слышу, слышу родину свою!..»)
- …Я слышу, слышу родину свою!
- Вдоль ровных лип, вдоль стриженых заборов
- брожу и – хоть убей! – не узнаю
- ни тех дворов, ни птичьих коридоров.
- Здесь дом снесли, тут вырубили сад,
- там под фундамент яму раскопали,
- но дождь прошел – и в будущем подвале
- еще ныряет выводок утят.
- И грустно мне. Каких искать примет?
- Я этот город знал не понаслышке,
- а он другой: ни старых улиц нет,
- ни вечного пожарника на вышке.
- Так многого вокруг недостает,
- что кажется, терять уже не больно.
- И долговязо смотрит колокольня
- на кладбище и мебельный завод.
- На берегу, где высился собор,
- она стоит как памятник терпенью,
- ни кирпичом, ни камнем не в укор
- своей земле. А день цветет сиренью.
- А над землею майские жуки
- жужжат, жужжат, и в сумерках белёсых
- просвечивают листья на березах.
- Ах, Боже мой, как дни-то высоки!
- Как заросли упруги: только тронь –
- и обдадут, чтоб было неповадно.
- И бабочки опять летят в огонь.
- И снова жизнь свежа и безоглядна.
- Везде, во всем, куда ни оглянусь,
- она трепещет в пагубе цветенья.
- И каждый куст не терпит повторенья –
- шумит, шумит… И я не повторюсь!
1969* * * («Как торопится жизнь! Не вчера ли)
- Как торопится жизнь! Не вчера ли
- ветки торкались в изморозь рам,
- а сегодня уже разметали
- брачный пух по зеленым дворам.
- – Горько! Горько! – и в пьяном веселье
- чья-то свадьба колотит горшки.
- – Горько! Горько! – еще на похмелье
- желчь измены и горечь тоски.
- Ну да что! В этом мире цветущем
- так легко на душе, так светло,
- что не хочется знать о грядущем
- или думать о том, что прошло.
- Хороша эта жадная воля –
- не загадывать век наперед,
- всё теперь – и любовь, и застолье,
- потому что и это пройдет.
- Потому что скорбям и удачам
- счет один. И как древний собрат
- говорю вам: я тленьем охвачен,
- но в груди моей чувства кипят!
1969* * * («Когда гюрза встает под выстрел…»)
- Когда гюрза встает под выстрел,
- гипнотизаруя заряд,
- каким восторгом злобной мысли
- глаза змеиные горят!
- Когда ты, ветреная, мимо
- пройдешь, небрежно бросив взгляд,
- о, как глаза мои змеино
- в тебе врага боготворят!
1966* * * («Скажи, художник, легок ли секрет…»)
Б. Биргеру
- Скажи, художник, легок ли секрет
- по совести влачить достаток бедный?
- Чердак твой гол: топчан, да чайник медный,
- да на мольберте сохнущий портрет.
- Двух светлых пятен инистый валёр.
- Рука и лоб. И взгляд – еще в сомненье,
- еще в потемках мысли, но мгновенье –
- и озарится, и глядит в упор.
- Глядит, а в нем такая полнота
- художества и щедрость обнаженья,
- что каждым нервом чувствуешь движенье
- почти одушевленного холста.
- О много ль надо, чтоб понять душе
- свою заботу? Хватит для примера
- того, что есть: холста, да глазомера,
- да неба на последнем этаже.
- А там, какое б ни было житье, –
- единый коридор, одна дорога:
- до врат Дахау, до престола Бога,
- до вернисажа. Каждому свое!
1969* * * («На окраине кладбища, где начинается поле…»)
- На окраине кладбища, где начинается поле,
- бродят козы и в редком подлеске дрожит тишина.
- Убирают картошку, и тянет ботвой с огородов,
- и за каждым пригорком начертана чья-то судьба.
- Мне не скоро еще! Для чего же так долго гляжу я
- в бередящий простор, на распятья железных антенн
- и чего-то всё жду?.. То ли сойку спугну мимоходом,
- то ли друга умершего вспомню – и как бы очнусь
- ото сна: где я? что я? Иду – и не знаю дороги,
- только слышу, как воздух горчит, как лопата стучит,
- отдаваясь в листве. И спокойствие мало-помалу
- за ходьбою приходит ко мне. Возвратившись домой,
- выпив чаю, я с книгой прилягу на старом диване
- и, открыв наугад, двух страниц не успею прочесть,
- как усталость возьмет. Я закрою глаза и увижу
- лес и дым и пасущихся коз… Далеко-далеко
- колокольня белеется. В сумерках стадо пригнали.
- Я по улице Зорьку гоню, а вокруг хорошо:
- расцветает сирень и уже посадили картошку,
- окна настежь, и наши в Берлине, и мать молода,
- и поет патефон, и какая-то женщина плачет,
- и я осенью в школу пойду – хорошо-хорошо!..
- …Ходят ходики… В сумерках ранних склонилась старуха.
- Боже мой, как согнуло тебя, дорогая моя.
- Где сиреневый вечер?
- Где радость надежды?
- Где козья погудка?
- Скрип часов… Тишина… Тишина.
1969* * * («…И мы где-то жили на этой земле…»)
- …И мы где-то жили на этой земле.
- Не здесь ли, где в птичьем овраге
- росли волчьи ягоды и на стекле
- звезда холодела во мраке?
- Не там ли, где в сумерках, красный как язь,
- гудком пароход надрывался,
- и нефть отливала, и бакен, двоясь,
- на черной волне колыхался?
- А может быть, там, где меж тесных громад
- под гнетом родным и постылым
- мы дни изживали свои, где разлад
- с собой был тошнее, чем с миром?
- Кто знает? К чему ворошить этот прах!
- Ведь то, что в сердца колотило,
- быльем поросло на зеленых буграх
- и волчьим вином забродило.
- И ясно: на этой земле никогда
- тебя, мой товарищ, не будет.
- Лишь память, аукаясь как сирота,
- предчувствия поздние будит…
1970Воробьиная ночь
* * * («Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий…»)
Что ми шумить что ми звенить давеча рано пред зорями.
«Слово о полку Игореве»
- Зычный гудок, ветер в лицо, грохот колес нарастающий.
- Вот и погас красный фонарь – юность, курящий вагон.
- Вот и опять вздох тишины веет над ранью светающей,
- и на пути с черных ветвей сыплется гомон ворон.
- Родина! Свет тусклых полей, омут речной да излучина,
- ржавчина крыш, дрожь проводов, рокот быков под мостом, –
- кажется, всё, что улеглось, талой водой взбаламучено,
- всплыло со дна и понеслось, чтоб отстояться потом.
- Это весна всё подняла, всё потопила и вздыбила –
- бестолочь дней, мелочь надежд – и показала тщету.
- Что ж я стою, оторопев? Или нет лучшего выбора,
- чем этот край, где от лугов илом несет за версту?
- Гром ли гремит? Гроб ли несут? Грай ли висит над просторами?
- Что ворожит над головой неугомонный галдеж?
- Что мне шумит, что мне звенит издали рано пред зорями?
- За семь веков не оглядеть! Как же за жизнь разберешь?
- Но и в тщете благодарю, жизнь, за надежду угрюмую,
- за неуспех и за пример зла не держать за душой.
- Поезд ли жду или гляжу с насыпи – я уже думаю,
- что и меня кто-нибудь ждет, где-то и я не чужой.
1970* * * («Заколодило наши пути…»)
- Заколодило наши пути.
- Развело – и путей не узнаешь.
- Жар еще не сошел, погоди!
- Веет липой – а ты уезжаешь.
- Сохнут губы, и пальцы как лед.
- Что случилось? С какого недуга
- так горячечно липа цветет
- и глаза избегают друг друга?
- Ни о чем я тебя не прошу,
- уезжай – наша связь добровольна.
- На вечерний перрон провожу,
- уезжай, уезжай – мне не больно!
- Всё равно! Что тянуть канитель,
- если память копейки не стоит?
- Застилай на дорогу постель,
- и не стоит об этом, не стоит…
- И когда отшатнувшийся свет
- поплывет и закружатся тени,
- – Я любил тебя! – выдохну вслед
- и – ступени, колеса, колени.
- И экспресс застучит второпях,
- и стремглав за экспрессом летящим
- горы шлака на черных путях
- вдруг откроются в небе горящем.
- Вот и всё. И обдаст колею.
- И заклинит рычаг семафора.
- Ничего. Я и это стерплю.
- …И отпустит. Теперь уже скоро…
1970* * * («…И пока гомонит воробьиная ночь…»)
- …И пока гомонит воробьиная ночь,
- я скажу тебе так: ни к чему эти счеты.
- С нас довольно! Не воду ли в ступе толочь –
- объясняться, когда целый мир на двоих?
- Мы в расчете со всеми, и эти щедроты –
- только мелочь надежд, и довольно о них!
- Воробьиная ночь, это всё ее зной,
- грозовая испарина душной столицы.
- Как деревья шумят помертвелой листвой!
- Как сверкают зарницы, дождем обходя!
- И, шарахаясь сослепу, мечутся птицы,
- клювы жадно раскрыв. И ни капли дождя.
- И ни грусти, ни радости – и никакой
- ни грозы, ни прохлады, лишь ветер горячий,
- да еще тополя сыплют спермой сухой,
- да еще прожитое меж пальцев течет,
- да еще все амбиции, все неудачи,
- да еще, да еще… О погашенный счет!
- Всё погашено… Всё, что могли погасить!
- Для чего же душа еще жжет головешкой?
- Я, наверно, устал, и обиды сносить
- нету сил… Я устал… Это жар или бред?
- Так чего же ты медлишь? Скорей же, не мешкай,
- брось мне вызов и ты – это лучший ответ!
- Чем больнее, тем легче. И прочь этот вздор!
- Утром дворники встанут и падаль ночную –
- эти перья и пух, засорившие двор, –
- на ребячью потеху сгребут и сожгут.
- Ты – свободна! К чему же тебя я ревную?
- К безрассудству, с которым и птицы не мрут?
- Воробьиная ночь, воробьиная мгла.
- Всё смешалось в одно, а нельзя ошибиться.
- Я спокоен, и там, где лишь пыль да зола,
- уголек еще пышет, пытаясь помочь.
- Я спокоен, спокоен, но страшно решиться.
- О, пролейся ливмя, воробьиная ночь!
1971* * * («Робея, сама прибежала…»)
- Робея, сама прибежала,
- накидку смахнула рывком
- и, волосы взбив как попало,
- осыпала талым снежком.
- А плечи так жарки до дрожи,
- так мокро топорщится ворс,
- что только ознобом по коже
- и страшно, что это всерьез!
- Ах, радость моя, успокойся.
- К чему наводить марафет?
- Присядем. Не бойся, не бойся.
- Как зябко! И выключим свет.
- О чем ты? Как доводы долги.
- Как руки твои холодны.
- Не надо, не надо о долге –
- мы только любимым должны.
- Да ладно, сочтемся со всеми.
- Скорей же! – я сам без ума.
- Скорей! – и колени в колени,
- и сердце у горла, и тьма.
- …А там, за тяжелою шторой,
- где в соснах стоит Орион,
- протяжно торопится скорый,
- влача за вагоном вагон.
- Он буфером буфер толкает,
- динамо-машиной гремит,
- стрекочет, стучит, громыхает,
- спешит, затихает, скрипит…
- А наша с тобою дорога –
- навстречу да в две колеи.
- Ты плачешь? Прости, ради бога!
- Я руки целую твои.
- Ты плачешь? Не мучься обманом,
- смотри, как счастливо горит
- на пальце твоем безымянном
- болезненный камень нефрит.
- И так хорошо, что мы рядом,
- что темен случайный ночлег
- и ночь шелестит снегопадом,
- и только и свету что снег…
1971Напоминание об Ивике
- Я лишь во сне свободен,
- как раб, освобожден
- от произвола родин
- и слепоты времен!
- Иду себе свободно
- в родной Пелопоннес,
- как Ивик беззаботный
- через весенний лес.
- Как хорошо дорогу
- прослушать посошком,
- шагая понемногу
- с дудою и мешком!
- Как радостно с пригорка
- висячий слушать гам
- и легкодумно-зорко
- глядеть по сторонам!
- А там, в зеленой шири –
- дубравы да луга.
- Коровы опустили
- в траву свои рога.
- Снопы лучей белёсых
- клубят лесную тьму.
- Воткну я в землю посох
- и дудочку возьму.
- Я горло ей продую
- и выпущу из рук
- мелодию такую,
- как эти лес и луг.
- А лес всё гуще, гуще,
- всё уже колея.
- Вперед – в просвет цветущий
- иного бытия!
- Не блудному ли сыну
- веселый дар с небес?
- Кто хочет – в Палестину,
- а я – в Пелопоннес!
- И так я заиграю,
- как истмийский флейтист.
- И отзовется с краю
- опушки птичий свист.
- Но что там? В хвойном мраке –
- всё ближе, ближе – ах! –
- не птицы, а бродяги
- с дубинками в руках.
- Они посторонятся
- и станут за сосной.
- – Своим ли прибедняться?
- Идемте! Кто со мной?
- Они переглянутся
- о чем-то о своем
- и только улыбнутся,
- дубинки взяв: – Идем!
- Один, другой и третий –
- все трое – напрямик.
- – Друзья, Зевес свидетель,
- нам дудка проводник.
- А грай в вороньих гнездах!
- А столько воронья!
- – Вы чувствуете воздух
- иного бытия?
- А солнечные пятна!
- А красные цветы!
- И голос: – Мы-то ладно,
- но чувствуешь ли ты?
- И словно шило, что ли,
- пронзило левый бок.
- И выпали от боли
- и дудка, и мешок.
- И что еще? Потемки.
- Я охнул – и упал.
- И кто-то в перепонки
- впотьмах застрекотал.
- И заскрипел, и дрелью,
- буравящей сучок,
- засвиристел под дверью –
- так тоненько – сверчок…
- Оставим объясненья.
- Кто ведает о том,
- какие сновиденья
- перед последним сном?
- Я мало жил – и много.
- Там умер – здесь воскрес.
- Но где она, дорога
- в родной Пелопоннес?
- А жизнь всё безымянней,
- и многие в тени.
- И мы, будильщик ранний,
- и мы с тобой одни.
- Лишь рядом из поселка
- сосновый скрип глухой
- да поздняя поземка
- по опали сухой…
1973* * * («Еще помидорной рассаде…»)
On the fairest time of June.
Keats[1]
- Еще помидорной рассаде
- большие нужны костыли,
- и щели в искрящей ограде
- вьюном еще не заросли;
- еще предзакатные краски
- легки как однажды в году,
- и пух одуванчиков майских
- не тонет в июньском пруду.
- Но так сумасшедше прекрасна
- недолгая эта пора
- и небо пустое так ясно
- с вечерней зари до утра,
- что, кажется, мельком, случайно
- чего ни коснется рука –
- и нет, и останется тайна
- на пальцах, как тальк с мотылька.
- О, лучше не трогай, не трогай.
- Что правды? Иди как идешь
- своей легкодумной дорогой
- и тайны чужой не тревожь.
- Довольно с тебя и окрайны,
- и неба, и вспышек гвоздик.
- Ты, может быть, сам не без тайны,
- но, к счастью, ее не постиг.
1973* * * («Заплачет иволга и зацветет жасмин…»)
- Заплачет иволга и зацветет жасмин.
- И догадаешься: ты в мире не один.
- Так тишь колодезна. Так вёдро глубоко.
- Гроза промчалась – и прокисло молоко.
- И дуб струящийся, вобравший небосвод,
- как конь от мух, листвою нижнею прядет.
- Живи как можется, вдыхай до ломоты
- озон жасминовый и банный дух тщеты!
- Тебе ли не было отпущено с лихвой?
- Так слушай: иволга кричит над головой…
1973Бывшим маршрутом
- Я оторвался от своих корней,
- а родина моя всё зеленей
- чужой листвой шумит над головой!..
Не странно ли, на улице Лесной уже ни леса нет, ни лесопилок – булыжник да асфальт. Летит трамвай, на крышу тень кирпичная упала, и пыль, крутясь, вдогонку понеслась, и ветер, ветер… И жалеть не надо! Я так устал от самого себя, что только бы глядеть, глядеть, да слушать на поворотах скрежет осевой, да отмечать проездом: Квас. Газеты. Цветы. Тишинский рынок. Зоопарк. Ваганьковское кладбище. Обратно. И ничего другого… Говорят, что парность – знак надежды. В этой жизни я главное, быть может, проглядел, а шум остался, неусыпный, долгий, тенистый шум, лесная благодать…
- Как хочется под липой постоять,
- под чистой липой – и увидеть мать.
- Она меня уже не узнает:
- глядит в окно и всё чего-то ждет,
- всё слушает, уставив наугад
- свой напряженно-безучастный взгляд.
- Еще жива, еще не умерла,
- но душу в бедном теле изжила –
- всю, за меня… И страшно сознавать,
- что мне любви ее не оправдать.
- И этот взгляд… За что? И почему?
Мне хорошо на людях одному. Скрипи, трамвай, греми в кольце железном! Скрипи-греми! Счастлив, кому дано из колеи осточертевшей выпасть и время на ходу остановить! Развоплощенность – это путь свободы. Как хочется в ладони зачерпнуть минуту-две, в пустую горсть вглядеться, держать, держать, ни капли не пролить. И как повеет чем-то… Лето, лето, весна цветов, пионы и бензин, искрят газоны, тянет травостоем, и запах детства слышен за квартал.
- …А ночью, чтоб отец не увидал,
- забраться на душистый сеновал
- в конюшне милицейской и впотьмах –
- змея! змея! – испытывая страх,
- лежать на сене – а покос лесной –
- и каждый шорох чувствовать спиной.
- И долго в небо черное глядеть.
- Раскинуть руки – и лететь, лететь
- над красной водокачкой голубой,
- над каланчой и заводской трубой,
- над колокольней – и рукой задеть
- за колокол – и раскачнется медь.
- И вдруг очнуться: что это? И гуд,
- и лошади копытами гребут…
- И вспыхнет неба вольтовый квадрат –
- удар! – и оглушительный раскат
- всё сотрясет, и шелест налетит,
- порыв, еще – и ливень загудит…
- О доблесть малых: страх, восторг и страх!
- И топот, топот, топот в денниках.
- А я мальчишка, мне двенадцать лет,
- как выкидыш я выброшен на свет,
- мне интересно жить еще, я мал,
- я сам себя еще не осознал,
- не знаю, что за грохоты гремят,
- какие кони в темноте храпят –
- из-под земли – всё громче, всё грозней…
Я оторвался от своих корней, и эта память мне уже чужая, и я уже другой… Но что же, что издалека томит, не отпускает, а кружит, кружит? Что за дикий бег? Куда летит трамвай, и жизнь, и время? Что слышит мать из тишины своей, той тишины последней? Кто ответит? Я мир искал, а потерял себя, и на годах, как на конюшне старой, замок навешен… Как копыта бьют! Стучат! Стучат! Пусть выпрямят дорогу, пускай зальют асфальтом колею, а я свое дослушаю – Тишинский! – додумаю, а нет – так домолчу. А впрочем, хватит. Что там, Белорусский? Пора сходить. И снова этот шум:
- Цветы. Газеты. Квас. Он льется, льется…
- – Эй, гражданин, не мешкайте в дверях!
- Проходит всё, и только остается
- неслышный шелест, только шум в ушах…
1973* * * («Радости нужен повод…»)
- Радости нужен повод:
- день ли рожденья, год
- свадьбы – гуляй, коль молод.
- Горе само найдет.
- Даром не потревожит,
- лишних не скажет слов,
- руку молчком положит,
- глянет в глаза: готов?
- Вздрогнешь как от ушиба,
- жизнь пронесется вспять…
- Вот и учись как рыба
- воздух пустой глотать.
- Начало 1970-х
Три стихотворения
I
- Отца и мать двойным ударом
- свалила смерть. Их сон глубок.
- Теперь они в подлеске старом
- лежат ногами на восток.
- Лежат, а сбоку стынет лужа,
- а сверху воронье кружит,
- и шелестит венок: от мужа,
- а муж в земле сырой лежит…
II
- …И поглотила одна могила
- вас друг за другом – и холм сровняла.
- И то, что жизнью недавно было,
- теперь землею и снегом стало.
- И не поверить, как это просто:
- в дыму морозном, в ограде тесной
- рядком два-оба – среди погоста –
- сугроб надгробный да крест железный.
- И всё. И солнце в морозном дыме.
- И от рожденья до смерти – прочерк.
- А я вас вижу еще живыми,
- затянут намертво узелочек…
- Спите спокойно. Теперь одни вы.
- И голос давний, уйду ль, уеду:
- – Не забывай нас, пока мы живы,
- не будет снегу – не будет следу.
- И стук какой-то. Окину взглядом
- и догадаюсь: наверно, с ланки.
- Каток кладбищенский где-то рядом,
- колотят клюшки по мерзлой банке.
- А снегу, снегу – само сиянье!
- Гляжу – а вас и следы простыли.
- Лишь снег остался да в поминанье
- два красных яблока на могиле…
III
- На бывшем пруду монастырском ребячий каток.
- Кресты и ограды, а рядом канадки и клюшки.
- Еще мы побегаем малость, подышим чуток,
- пока не послышится судный удар колотушки!
- Как жизнь эта мечется – зимня, желанна, жалка,
- но высшая мера часы роковые сверяет:
- стучит колотушка – и рядом удары с катка,
- играют мальчишки – и трубы играют, играют…
1974Велосипеды
- Что есть и что останется – не знаю.
- Как тень мелькает за ее спиной
- стремительной, как вспыхивает солнце
- на втулке колеса! Она легка
- как бабочка, и на лету трепещет
- крахмальный фартук белый – догони!
- И колея в черемушник ныряет,
- и воздух, воздух хлещет и пьянит,
- а я припал к рулю, верчу педали,
- я догоню ее! Но нет, едва ли…
- Как ненасытна жизнь в пятнадцать лет!
- Записка в книге, зуд велосипедный –
- и целый день томишься, и во сне
- куда-то сломя голову несешься,
- она на раме, ты в седле – и прядь
- отбившаяся горячит и дразнит,
- а повернется – губы и глаза,
- глаза и губы – и колючий шелест,
- желанья полный, рама и седло –
- и пустота!.. О, разрешенье плоти, –
- так выбивает пробку к потолку
- и раздраженно пузырится пена!
- А мы, душа, другие знали сны,
- но пролетели врозь велосипеды,
- лишь имена Simpson и Diamant
- еще тоской черемуховой веют,
- послевоенной, злой…
- Но чтоб теперь,
- теперь столкнуться на перроне: ты ли? –
- и отшатнуться: круглое лицо,
- прямая полногрудая фигура,
- затянутая узким ремешком
- как дачный саквояж, и зонт японский –
- чужое всё! – и только твердый взгляд
- как вызов да еще сухие губы
- надменные…
- Зачем, зачем всю жизнь
- я догонял тебя? Теперь я знаю,
- что первая любовь обречена,
- но медлю почему-то… Так однажды
- стоял я у киоска Porno-sex,
- о принце Датском смутно вспоминая,
- о вопле паровозном, о письме:
- – Я больше не люблю тебя, – а рядом
- вечерний Копенгаген жил, и негр
- глядел в киноглазок, и кто-то шею
- тянул, чтоб оттеснить его, взглянуть,
- увидеть нечто… Есть у нас секреты,
- а тайны нет… Как вздрагивает зонт…
- Нелепо говорить, молчать нелепо.
- И хорошо, что поезд подошел.
- – Звони! – и двери стукнулись резиной…
- Не может быть, чтоб я тебя любил.
- Не может быть. Я ничего не помню.
- Но отчего же так не по себе,
- как будто в чем виновен? Нет, довольно,
- довольно с нас и собственных забот!
- И мне они дороже тех кошмарных
- счастливых снов, какие только раз
- сбываются, когда мы не готовы
- для счастья…
- А она еще летит
- как бабочка, еще летит, мелькая,
- непойманная, легкая такая…
- А иногда мне хочется шепнуть
- как на духу, всего два слова: время
- убийца, а не лекарь…
1974* * * («во сне я мимо школы проходил…»)
- во сне я мимо школы проходил
- и выдержать не в силах разрыдался
1976* * * («Река темнеет в белых берегах…»)
- Река темнеет в белых берегах.
- Пронесся ледоход неторопливо
- и тишина зыбучая в лугах
- стоит недели за две до разлива.
- Я что-то потерял. Но что и где?
- ………………………
- И колесо колеблется в воде.
1973* * * («…и дверь впотьмах привычную толкнул…»)
- …и дверь впотьмах привычную толкнул –
- а там и свет чужой, и странный гул –
- куда я? где? – и с дикою догадкой
- застолье оглядел невдалеке,
- попятился – и щелкнуло в замке.
- И вот стою. И ручка под лопаткой.
- А рядом шум, и гости за столом.
- И подошел отец, сказал: – Пойдем.
- Сюда, куда пришел, не опоздаешь.
- Здесь все свои. – И место указал.
- – Но ты же умер! – я ему сказал.
- А он: – Не говори, чего не знаешь.
- Он сел, и я окинул стол с вином,
- где круглый лук сочился в заливном
- и маслянился мозговой горошек,
- и мысль пронзила: это скорбный сход,
- когда я увидал блины и мед
- и холодец из поросячьих ножек.
- Они сидели как одна семья,
- в одних летах отцы и сыновья,
- и я узнал их, внове узнавая,
- и вздрогнул, и стакан застыл в руке:
- я мать свою увидел в уголке,
- она мне улыбнулась как живая.
- В углу, с железной миской как всегда,
- она сидела, странно молода,
- и улыбалась про себя, но пятна
- в подглазьях проступали всё ясней,
- как будто жить грозило ей – а ей
- так не хотелось уходить обратно.
- И я сказал: – Не ты со мной сейчас,
- не вы со мной, но помысел о вас.
- Но я приду – и ты, отец, вернешься
- под этот свет, и ты вернешься, мать!
- – Не говори, чего не можешь знать, –
- услышал я, – узнаешь – содрогнешься.
- И встали все, подняв на посошок.
- И я хотел подняться, но не мог.
- Хотел, хотел – но двери распахнулись
- как в лифте, распахнулись и сошлись,
- и то ли вниз куда-то, то ли ввысь,
- быстрей, быстрей – и слезы навернулись.
- И всех как смыло. Всех до одного.
- Глаза поднял – а рядом никого,
- ни матери с отцом, ни поминанья,
- лишь я один, да жизнь моя при мне,
- да острый холодок на самом дне –
- сознанье смерти или смерть сознанья.
- И прожитому я подвел черту,
- жизнь разделив на эту и на ту,
- и полужизни опыт подытожил:
- та жизнь была беспечна и легка,
- легка, беспечна, молода, горька,
- а этой жизни я еще не прожил.
1975* * * («С чем проснешься? С судьбой и дорогой?..»)
- С чем проснешься? С судьбой и дорогой?
- Нет, пожалуй, с дорогой одной –
- с той проселочной, пыльной, широкой,
- полевой, затравевшей, лесной.
- Ничего-то и не было, кроме
- этой дьявольской тяги колес,
- в небо взмывшей на аэродроме
- или вылетевшей под откос.
- А судьба – это мера иная:
- как поется, не свет в терему,
- не бездомная песня ночная,
- не слова про суму и тюрьму.
- Нет, судьба-несудьба пощадила,
- а дорога – дорога была,
- чтобы горше душа возлюбила
- всё, что даром у жизни взяла.
- И когда ты в тщете колченогой
- ляжешь, тихий, на стол раскладной,
- с чем останешься? Только с дорогой –
- самой долгой, последней, родной…
1976